… У неё поразительно синие глаза. Синие, влажные, прозрачные — такие прозрачные, что сквозь них запросто можно увидеть заднюю стенку черепной коробки.

— Жиль обожал их, — Екатерина с трудом сдерживает то ли слёзы, то ли смех, то ли чих, — Бывало, возьмёт этак меня за шею обеими ручищами, гаркнет: «В глаза смотреть!» — и сверлит меня взглядом, по полчаса иной раз сверлит… Хочу, говорит, насмотреться в твои зенки в последний раз, прежде чем вырвать их и свиньям скормить.

Странный был. И познакомились мы странно: однажды утром он с мужиками какими-то подъехал к воротам нашего замка, встал лагерем и велел трубадурам играть старую провансальскую кансону «Эй, папаши, прячьте девок, мы идём любовь искать». Он вообще был музыкальный, Жиль-то. Бывало, режет какого-нибудь пажа в своей лаборатории, а рядом трубачи до лютнисты наяривают в полный рост, аж дым из ушей. Я как-то спросила, зачем трубачи, а он рассмеялся и говорит: «Легко, говорит, на сердце от песни весёлой, Катюша! Она, говорит, скучать не даёт никогда!» Он и не скучал…

— Познакомились-то как?

— Вот я и говорю: приехал с мужиками, встал лагерем, в трубы затрубил. Папеньке эта затея страшно не понравилась, да и Жиля он с первого взгляда не взлюбил. Так невзлюбил, что аж подрался с ним. Дня три дрался. Прелат Папы Римского лично приезжал на их драку посмотреть.

— А потом?

— А потом свадьбу сыграли! Папенька мой на той свадьбе в медвежьем ошейнике да кандалах пудовых ой как отплясывал, я так смеялася! А потом Жиль вдруг схватил топор да как снесёт папеньке голову! И я сразу смеяться перестала. И правильно: жена мужа бояться должна, иначе какой в мире порядок будет? Никакого!

Про Жиля разные слухи ходили: и что страшный он бабник, и что в церкву не ходит, и что с девкой какой-то из Лотарингии мутил по молодости… А я сплетникам сразу окорот дала: что в молодости до меня было, то быльём поросло! Да он и не давал поводов для ревности-то: у него в замке в семи комнатах жило семь прежних жён, и ничего! Ни одну из них он при мне даже не накормил, не то чтобы облапить там или куртуазность какую сказать... Я сначала обиделася, думала, он их для любовных дел держит, а оказалось, для опытов! Он ведь страсть какой учёный был, синебороденький мой! И как золото из крови младенца делать, знал; и сколько метров кишок в животе у человека, тоже знал. Как такого не полюбить! А я его очень любила, очень любила, очень…

— Екатерина, про барона ходило много странных слухов. Говорят, он был страшным деспотом в семье?

— Да прям! Он мне в первый же день сказал: «Ни в чём тебе, Катерина, препятствовать не буду. Захочешь по камере своей ходить — ходи. Захочешь в туалет — стучи. Сунешь нос хоть в одну из семи комнат на этаже — убью». Он даже на цепи меня первый год не держал. Я его очень любила, очень любила, очень…

- Говорят, барон был горяч на руку...

- А сама виновата! Нечего мужика злить, когда он пьян! А пьян он был каждое 30 мая.Он говорил, какой-то там день святой Жанны, я в святцах не разбираюсь, прости меня Господи... Раз только врезал. Один только раз. Позвал среди ночи на улицу. Усадил на коня, сунул в руки знамя како-то белое с лилиями. Большой был выдумщик, большой... Хотел, чтобы я натурель. Ну, я и стала раздеваться. А он меня кнутом: "Святотатствуешь, дура!" Оказалось, не натурель, а на Турель. "Ты, кричит, Турель брала? Не брала? Ах, не брала? Ещё кнута получи!" До сих пор, верите-нет, не знаю, кто её, турель эту, спёр, и за чей грех я бита.

...Из недр пышной груди вдовствующей баронессы вырывается то ли плач, то ли смех, то ли чих.

— А что в бароне, на Ваш взгляд, было самым привлекательным?

— Фамилия! Всего две буквы. Легко запомнить. Он по этому поводу любил шутить: бывало, милуемся с ним в моей камере на гнилой соломе, а ему друзья снизу орут: «Жиииииль!!!! Ты где!!!!!» А он им честно отвечает: «На катере!» Они как дураки по всему Тиффожу катер ищут, а Катя Ре — это же я! Он вообще шутник был. Берёт, бывало, крестьянского сына в пажи, говорит: «Служи исправно — рыцарем сделаю!» Тот и верит. А Жиль незаметно достанет свой топор, да ррррраз голову недотёпе с плеч! И смеётся: «Я, говорит, пошутил!» Я его за весёлый нрав очень любила, очень любила, очень…
Но к делу завсегда серьёзно относился. У него мечта была, я говорила: из младенческой крови золото произвести. Сколько он этих младенцев извёл! Я бы давно руки опустила, а он упорный: зубы сожмёт, нахмурится, нового пажа зарежет, на стол положит да позовёт меня: «Катя! К ноге!» Это значит: ассистировать будешь, дура. Уважал! Анатомии учил на наглядных пособиях. Я ему даже каждый год экзамены сдавала. Тяни, говорит, билет, любезная моя Катерина! Ответишь без запинки — приголублю вечерком. С запинкой — на дыбе растяну. Совсем не ответишь — на стол ляжешь заместо мальчика. Я на всю жизнь запомнила: в теле человека свыше 200 костей!

— Потрясающе! Так барон действительно был садистом и извращенцем?

— Вот чего не знаю, того не знаю. Этих слов он при мне никогда не говорил — он вежливый был, не чета нынешним! И честный, страсть какой честный! Его везут в телеге на костёр, а он плачет и через прутья руки ко мне тянет: «Катя, кричит, скажут тебе про меня, что я душегуб — не верь!» Я и не верю, раз муж приказал не верить. Я всегда на его слово полагалась: бывало, позовёт он меня среди ночи в свою лабораторию, зажжёт факела, девок позовёт со всей округи, мальчишек тож, разденет их догола — в научно-познавательных целях — положит рядом с собой на солому, высосет вина жбан и мне этак сурово: «Будут говорить, Катерина, что муж твой спит со всем, что движется — не верь. Разве с ними уснёшь?» — и гладит мальчишек по щёчкам, гладит, гладит… Нежный был, до сих пор в горле ком, как вспомню…

Екатерина де Ре, вдовствующая баронесса де Лаваль, замолкает и долго смотрит куда-то за мою спину своими синими, влажными, прозрачными глазами. Такими прозрачными, что сквозь них запросто можно увидеть заднюю стенку черепной коробки.

— Я до сих пор не понимаю, за что его эти святоши отправили на костёр, — шепчет эта удивительная женщина, с трудом сдерживая в груди то ли плач, то ли смех, то ли чих.