Понравилось с тырнета.

[Кукла Колдуна]

Занимательная арифметика для скучающих драконов

Мне скучно, бес, — пожаловался дракон.
— Заведи блог, — посоветовал бес.

***
В «Интересах» дракон указал «принцессы» и «золото». Местоположение — «Пещера».
В первый же день на него подписались четырнадцать юзеров.
— Кто это? — спросил дракон у беса.
Оказалось, семь гномов, четыре бухгалтера, два спелеолога и один педофил.
— Укажи пол, — прошептал бес.
Дракон указал: «мужской». Не успел отнять лап от клавиатуры, как на него подписалось триста сорок юзеров: триста девиц, тридцать принцесс, девять девиц, выдающих себя за принцев, и почему-то один рыцарь.
— Я не знаю, о чём с ними разговаривать, — пожаловался дракон.
— Может, надо было написать, что я люблю ещё и рыцарей?
— Напиши в интересах: «кулинария», — предложил бес.

Этим интересом дракон заработал четырёх поварих, но уже на следующий день обнаружил бегство одного бухгалтера, трех гномов и четырнадцати девиц.
— Почему?! — взвыл дракон.
Потеря была чувствительна. Он переживал убыль так, будто из его груды золота отчерпнули ведром и убежали.
— Потому что ты ничего не пишешь, — объяснил бес. — Блоги заводят, чтобы писать в них, читать в них, делиться награбленным и ходить на войнушки.
— Как всё сложно, — пробурчал дракон. — Недосуг мне посты писать — реал. Я сегодня как раз собирался украсть девицу.
— Укради и напиши об этом.

Дождавшись, пока дракон улетит, бес забрался в сеть под его паролем, зашёл к тысячнику Ланселоту и написал: «На последнем турнире ты фехтовал как говно». Потом зашёл к многотысячнику Мерлину и написал: «В последнем сражении ты колдовал как говно». Потом зашёл к Гвиневере и написал: «Видел тебя, пролетая над Камелотом. Срочно худей». Продублировал все записи в блоге.
Повалился на кучу золота и стал плевать в потолок.

***
Девица куксилась и не хотела идти на контакт.
— Почеши мне спинку, — сказал дракон.
Девица фыркнула и отвернулась.
— Свари мне какао, — попросил дракон.
— Ещё чего! — буркнула девица, рассматривая ногти.
— А у меня блог есть, — робко сказал дракон.
Девица оживилась.
— Можно посмотреть?

Дракон зашёл в блог и протёр глаза. Полтыщи рыцарей, оруженосцев, слуг, землепашцев, принцесс, просто девиц и просто каких-то непонятных созданий подписались, чтобы полюбоваться на растерзание дракона. Тысячник Ланселот, многотысячник Мерлин и королева Гвиневера со всеми своими почитателями стояли лагерем в его блоге.

— Ой как много у тебя комментов! — удивилась девица. — Тебе не нравится Ланселот? По-моему, он душка.
— А по-моему, тушка, — мрачно сказал дракон.
Зашёл к Ланселоту и написал: «Извини, я не хотел тебя обидеть. Бес попутал. С людьми ты фехтуешь неплохо, может, даже хорошо. Хотя против дракона ты всё равно говно. Извини ещё раз, но это правда».
Потом написал Мерлину: «Извини, я не хотел тебя обидеть. Бес попутал. Среди людей ты крутой колдун, хотя против драконьей магии твоя всё равно говно. Извини ещё раз, но это правда».
Гвиневере написал: «Не худей. У тебя отличная попа, большая и мягкая. Драконы не собаки, на кости не бросаются».
— Вот и извинился, — благостно сказал он девице.

***
Последующая неделя выдалась напряжённой. Дракон не воровал принцесс, не бился с рыцарями, завалил вход камнем и написал на нём: «Улетел в Турцию». Девице выдал доску и мел: записывать прибыль и убыль читателей. Бес подсказывал ники сбежавших и остроумные реплики в адрес тысячника Ланселота, многотысячника Мерлина и королевы Гвиневеры со всеми их почитателями.

К концу недели битва пошла на убыль. Зрители соскучились и начали разбегаться. С Ланселотом дракон помирился, Мерлин поставил его в игнор, Гвиневера встряла в дискуссию о диетах и пропала на восемнадцатом листе. На блог подписались пятьдесят четыре тролля, одиннадцать эльфов и один пикси, практикующий бякинг.

Дракон и девица торжествовали.
Отдохнув, дракон написал репортаж о похищении девицы. Бес сделал рисунок уносимой в когтях девицы: дракон пышет огнём и машет крыльями, девица визжит, юбки реют по ветру, вид снизу.
— Мне не надо худеть! — сказала девица с гордостью.

Дракон радостно подсчитывал прибывших читателей. Зато от него отписался ещё один бухгалтер. Дракон занервничал и написал пост про золото. На него подписались несколько гномов, царь Мидас и налоговые службы всех окрестных королевств. Отписалось полдюжины рыцарей-бессребреников. Дракон крякнул и выдал пост про особенности осады замка с воздуха. На дракона подписался один король, туча рыцарей и некто под ником Икар.

Целый рой принцесс отписался.
Дракон завыл и позвал на помощь девицу. Вдвоём они сваяли пост о тенденциях моды в грядущем сезоне. Подумав, дракон добавил рецепт рыцаря, тушёного в собственных латах. Отписалось несколько духовно богатых дев, один нервный рыцарь и сорок
человек, внезапно оказавшихся вегетарианцами.

— А ты их прокляни, — посоветовал бес и заткнул пасть кисточкой хвоста, чтобы не рассмеяться вслух.
Дракон крякнул и записался в сообщества «Проклинаем вместе» (модератор Моргана) и «Вуду буду» (модератор Суббота). Пост с грамотным, развёрнутым проклятием отписавшимся (до седьмого колена) вышел в топ. На дракона подписалось множество ведьм, тринадцать
некромантов и сообщество «Великий Инквизитор» (модераторы Шпренгер и Инститорис). Отписалось сорок девять юзеров, все по разным мотивам.

Дракон перестал есть и осунулся. По ночам он плакал и звал маму: ему снились толпы незнакомых юзеров, которые подписывались на него и тут же отписывались, заливаясь сатанинским хохотом. Девица гладила его по голове и поила молоком. На седьмую ночь она нашла в груде золотые ножницы и перерезала кабель.
Вайфая в пещере не было.

***
Без блогов дракон ожил, поздоровел, занялся силовыми упражнениями — таскал овец и принцесс, сносил свою девицу в Турцию, и всё было хорошо, если бы
не…
— Мне скучно, бес, — пожаловался дракон.
— Гм. — Бес задумался. — А ты не пробовал поучаствовать в литературном конкурсе?

(с) Svengaly

[Голиаф]

Плыл сентябрь, суровый, как галера, дождь кропил слюной земную твердь. На скамье простуженного сквера смерть сидела, грустная, как смерть.
С чипсами и пивом «Старый мельник» (с виду подгулявший плотогон). Ватник, галифе, дырявый тельник, мокрая, как траченный гандон.

Размышляла над своей работой: век одна, ни дома, ни детей. И вода сквозь старенькие боты мыла трубки плюсневых костей.
А вокруг, неся зонты за древки, отрицая смерть, как чушь и бред, торопились люди-однодневки за вином, за хлебом, на обед.

Смерть: Ну, до чего же всё обрыдло! Бездарь, дармоеды, алкаши!
Люди: (озираясь, как на быдло) Ишь, бомжары! Всех вас под ножи!
Смерть: А может, взять их тут за баки? И в котлы! На вечные века!
Люди: Ишь, как зыркает, саббака! Может, прямо тут намять бока?

Люди шли, а Смерть уже решилась, вырвав волос из седой гривЫ. Лихо состоялось,и совершилось, за скамьёй раздвинулись кусты.
Презирая нормативы МИДа, нагло, как в родимом кишлаке, вышли три отъявленных шахида с бонбою едрёной в рюкзаке.

Люди, их увидев, цепенели, позабыв привычные дела, и слова молитвы прозвенели, брызнуло присловье: «Иншалла!»
Вздрогнули балконы и террасы, грянул взрыв, запутавшись в листве. Разлеталось розовое мясо и ложилось вырезкой в траве.

Падали, изорванные сталью, токарь, нормировщик, продавец, лисапед с оторванной педалью, в общем, был сейсмический конец.
Смерть. А что она? Допив свой «Мельник», языком Эстреллу «подмела», села на видавший виды веник, гикнула и мессером съебла.

Так же плыл сентябрь с дождливой харей, голуби гуглись под козырьком. Где-то зажигали на гитаре, дребезжа расшатанным колком.
В бардаке разучивали позы, в Думах … тоже делали дела. Люди!До чего же вы поганы! Главные на тему бла-бла-бла.

Евгений Староверов.

[Голиаф]

И еще его же.Очень зацепило.
----------
Слово о пролетариате.

Я родом, брат, из пролетарских масс,
Не каловых. Не надо злой иронии.
Мой дед в забоях прославлял Кузбасс,
Закончил без ноги войну с Японией.

И с той культёй, обрубком от ноги,
Мундштук Казбека, нержавейкой тиская,
Точил на ДИП-500 хвостовики,
И что-то там ещё, милитаристское.

На праздник пил, да так, что выли псы,
Когда он на бровях гулял вдоль улицы.
И пряталась шпана, как от грозы,
От сучковатой палки, как от сулицы.

На день победы, выйдя на парад,
Накинув китель с орденскими планками,
Он говорил: «Я Пролетариат!
Бивали гансов - разберёмся с янками».

Он был герой, мужчина и казак,
От Пугачёвской вольницы, из Яицких.
И никогда не попадал впросак,
Лозой внучат гоняя по-Чапаевски.

С усмешкою гляжусь я в Looking Glass,
Интеллигент, откормленный помойками.
Ведь был же, братцы, был рабочий класс,
Но слился, погребённый перестройками,

Раскрыв не до конца потенциал,
Сияя кумачом багрово-ризово.
И здесь ему я песню написал,
Как может быть такое не написано?!

***
Громадились тучи бессонные мрачные, ревун надрывался в ночи медногудово. Стекали в овраги миазмы барачные, страна просыпалась с похмелия лютого.

Вставали босые, голодные, страшные, лохматили гривы когтистыми лапами. Нутро похмеляли борщами вчерашними, брели на мартены забитые скрапами.

Жевали чесночные головы злобные, вахтёр не помилует запахи винные. Сморкались в намёрзшие глыбы сугробные и мелко крестились на церквы старинные.

Горели сутунками станы прокатные, «Кукушки» гремели колёсными ядрами. Шипел пескоструй, и пески силикатные вдыхались гнилыми рабочими жабрами.

А дома детишек голодных под дюжину, и бабы ревут, намечается складчина. Соседская девка рыдает за суженым, сынка старшака забирают в солдатчину.

И мастер десятник, безжалостной гадиной, рычит и грозит на столбах экзекуцией. Налоги и штрафы, болячки и ссадины - всё это мы бросили в печь революции

***

А новый мир, он где-то там сиял,
Неслись в атаку бешеные лошади.
Кухаркин внук грядущее ваял,
Картавил вождь с броневика на площади.

Костры горели. Сонный Петроград
Глядел во мрак пустыми постаментами.
И уходили в бой, не на парад,
Матросы, опоясанные лентами.

При деле столяр - подавай гробы.
Ликует вошь своей тифозной мордою.
Угрюмо спят фонарные столбы
С не добежавшей до границы контрою.

Горят дворцы, увы, таков обряд,
О мягкотелых не напишут повести.
Идёт за продотрядом продотряд,
Чтоб уравнять и разделить по совести.

Уходят в ночь кадеты, юнкера,
На вольный Дон, к Деникину, Корнилову.
А кочегар вселенского костра
И день, и ночь Отечество насилует.

Пишу в надежде для себя понять,
Увидеть правду за сакральным знанием,
Где брата брат пытается обнять,
Но убивает, осиянный знаменем.

***

Потом были долгие рельсы и пажити, триумфа часы, что творились госпланово. В сегодняшних избах, что грыжами нажиты, не видно Турксибов очерченных заново.

Не видно Стахановых чёрных от копоти, Корчагиных, рубящих землю морозную, Доваторов ярых в стотысячном топоте, Размётновых травы целующих росные.

Васьки Трубачёвы ушли с барабанами за тот горизонт, что всегда был фантазией. Покрылась Россия дворцов балаганами, в них выползков рать, что из нор повылазили.

И я, «Беломор» поменяв на «Вирджинию», вальяжный и потный, свободный от выводков,
Лежу за столом и плюю в небо синее, кропая стишата про спёкшихся выродков.

Про то, как просрали наследные навыки, продавшись за «шкурки», зеркалки с айфонами.
Вгрызаясь мостами металлокерамики в лангустов, кишки полируя Бурбонами.

Слагаю катрены, треща ноутбуково, и мысль в голове ядовитая, барская: рабочим я рос, финиширую - сукою, мудак из народа и кость пролетарская!

[Голиаф]

Места у нас холодние, северные. Зима приходит рано, лютует почти пять месяцев, лишь в марте, нехотя, эдак снисходительно, пущает в леса и поля робкую необстрелянную весну. Склизко, мокро, пакостно…
Так-то бы пофиг, привыкли. Татьяна вона полста лет ряст топчет, уже ничем не напугаешь. Бывали годочки, когда осерчавшее светило вовсе отворачивалось от земли. Сорок и даже пятьдесят градусов мороза, не абсолютный ноль. Говорят и хуже места есть на планете.

Татьяна - баба вдовая, свободная. Живёт, к слову, уже третий раз … одна. Как третий? Троих и пережила, ну почти троих. Злые языки обзывают Татьяну каракуртом. Есть, мол, такой паук, паучиха, что мужиков своих ядом кусает, а потом жрёт, чтобы добро не пропадало.
Витя, хороший был мужик, крепкий во всех отношениях, но пристрастился к водке, да так по пьяному делу и сгорел в своей сторожке. Только головёшку и выгребли из-под угольев.
Семён бабе достался уже с дефектом. Всего и пожили с год, а туто и рак лёгкого подсуетился. О, как.

Мишка. А что Мишка? Ещё не умер, вона - браги надрался и на полатях дрыхнет, ирод. Ещё и пердит во сне, гадина така. Не умер. Ну, так помрёт, куды денется. У Татьяны на такие вещи глаз намётанный. Потому и списала его со счетов. Пыталась гнать, так ведь не гонится, да ещё и дерётся. Но тут по-всякому мимо. В Татьяне сто пятьдесят килограммов живого мяса, да кофта, да трусы. Един только раз и ёбнула в тот раз Мишке, а экономический эффект превзошёл. Более тот полусупруг рук не распускал, а если и лаялся, то предварительно закрывшись в чулане.

Главное же достоинство Татьяны заключено в необъятной, как Отечество, заднице. И как пишут в рекламах, если вы найдёте где-то крупнее, то эту мы вам отпустим бесплатно.
Злыдня и сука, Файка Шарохвостова, дровощепина от рождения, как-то сказала:
- Когда Господь распределял жопы, тебе, Танька, достался весь лимит, что был отпущен на всю деревню.
Ан, не любила Татьяна, когда упоминали еённую задницу. Жутко не любила, могла и в зубы дать. А с её-то массой и кулачищами, это ж смерть лютая!
И то обидно! У самой-то Шарохвостовой смотреть не на ча. Сушеный куриный огузок, от которого мужику не то, что детей приживать, даже пошшупать неприятно.

***

Заведующий клубом, Анкудинов Прокоп Михайлович, или Прохвост Махалыч, как зовут его за глаза, давно мечтал поставить на совхозных подмостках нечто глобальное, эпохальное. Такое, чтобы ещё сто лет говорили, ахали, восторгались. Будучи человеком тёмным и далёким от искусства, он пролез в должность благодаря азартной натуре и умению вовремя лизнуть.
И надо же было так случиться, что проказница судьба свела его в станционном буфете с тем бродячим журналистом.

Прохвост Махалыч облапив гранёный стакан, и импозантно отшвырнув мизинчик, пил портвейн, кушал пирожок с какбы-говядиной и ждал поезд. В поезде ехал друг, у друга были необходимые Анкудинову бабки, вот и весь расклад.
Махалыч отгонял муху, которая уже третий раз покушалась на надкушенный пирог.

Размахнувшись сложенной газеткой, он седьмым чувством уловил движение сзади.
Много лет проработав банщиком в Ереване, Прокоп приобрёл реакцию чемпиона мира по теннису и скоростному разворачиванию, а потому муха получила отсрочку, зато газета на манер теннисной ракетки с размаху угодила в морду неизвестного гражданина.
Так они познакомились. Режиссёр и автор.

Узнав о печали своего соратника по культурно-массовому цеху, журналист, назвавшийся просто Петей, пообещал, за вполне скромную мзду, сделать Прокопу такой сценарий, от которого люди будут ссаться овациями.
Трое суток просто-Петя прожил в доме у Прохвоста Махалыча, трое суток жрал, как раскрепощённый арестант Бухенвальда, пил Прокопову водку и писал, писал, писал.
На четвёртые сутки сценарий спектакля был готов.

- Ты, главное, не бзди, Прокоп Михалыч, вещь получилась знаковая! - Петя допил водку, закушал её последним пельменем и встал, - Давай прощаться, деятель культуры. Делай по сценарию и всё у тебя получится.
С этими словами просто-Петя убыл в неизвестном направлении. А вместе с ним откочевали пятьсот рублей денег (новыми!), бутерброды на дорогу и столовый набор серебра на двенадцать персон. Впрочем, окрыленный новыми горизонтами, за серебро Прохвост Махалыч пока что не знал.

Далее были подбор актеров на ту или иную роль, долгие читки, репетиции, изготовление костюмов и декораций.
Прокоп мечтал, эйфорировал, летал! Его переводят в город, в клуб имени Ибунина (кто такой этот Ибунин, культуртрегер не знал, да и хрен с ним), главное, впереди такие горизонты! Возможно, когда-нибудь он споёт свою лебединую песню с подмостков Большого МХАТа?!

***

В день премьеры сельский клуб ломился от народа. Все нарядные, радостные и пьяные. В гримёрке, под которую чуть сократили будку киномеханика, было не продохнуть. Лёха-тракторист, голый по пояс, натирал себя тональным кремом. Его блестящие переливающиеся валики жира вызывали уважение у присутствующих. По сценарию Лёха был главным героем, вождём племени команчи по имени Ульзана. В вывернутых наизнанку джинсах, босой и с топориком для разделки мяса, он вызывал уважение и восторг остальных членов труппы.

Рядом, хмурясь и ворча про себя единственное известное совхозникам английское ругательство Фак Ю, собирался Васька Дулебов, играющий геолога Джонсона. Играть сволочь дело малоприятное, но за ящик белой един раз можно и порадеть для обчества.
За единственной занавеской обряжали Татьяну. По замыслу Пети-сценариста, она исполняла роль вождёвой скво, то есть жены Чочетер.

Напрасно переживал Прокоп Михалыч, спектакль удался более чем! Зал свистел, возмущался, неистовствовал. Нетрезвые колхозники не раз, и не два, порывались вступить на тропу войны и примерно наказать подлых янки и главного ублюдка Джонсона, расстрелявшего из пушки мирно спящие фигвамы.

Но финал поразил всех, и более всего самого режиссёра-постановщика. Кто бы мог подумать, что единое слово может так переврать уже перевранных Петей Майн Рида, Фенимора Купера, Флобера и прочих Саббатинь.
Итак! Финал. Безумная Хадж-Ева, в исполнении Файки Шарохвостовой, выпускает из рукава своего индейского пальто пластмассовую змею. Змея, по сюжету это гремучка, кусает Жёлтого Джека, и предатель в корчах умирает.

В этот миг Татьяна-Чочетер нагибается, чтобы помочь своему раненому супругу Ульзане, и! И тут Файка, очень тихо шепчет:
- Ну и гавнище же ты отрастила, скво бля ггыыыы…
Шепот старой суки оказывается достаточно театральным. Его слышат индейцы массовки, его слышат два негра: Витя и Рудик, его слышит Татьяна!
Первый удар потерявшей голову индейки, достался давящемуся смехом Жёлтому Джеку. Пролевитировав по воздуху ровно три метра, покойный со всего размаху грохнулся на колени председателевой жены, Марины Феоктистовны. А на сцене творился ад! Нет, не так. На сцене ЦАРИЛ АД!!!

Татьяна уже разметала команчей и декорации по всей округе, а противная Шарохвостова куда-то пропала. Удар! Верный муж и соратник Ульзана, с разбитым носом летит за сцену. Ещё пара ударов, и славное воинство борцов за идею с громкими криками ретируется в глубину клуба.
И уже отчаявшись отыскать справедливость, Татьяна совершенно неожиданно обнаруживает главное действующее лицо трагедии, Файку.

Старуха, опрокинув на себя мешок извёстки, похожая на маленького сатанёнка, сидит под сценой и жалобно трясясь, бормочет: «С нами крестная сила, да здравствует советская власть, партия наш рулевой, блять…»
Ну что ж, не мною сказано, искусство требует жертв. А спорить с разъяренной индейской женщиной - себе дороже. Ведь помните же? В Татьяне сто пятьдесят килограммов живого мяса, да кофта, да трусы…
-----------
Евгений Староверов.

[Голиаф]

Пролог

Выпив водочки рюмку –
Литражом в полтишок,
Думать начал я думку –
Получился стишок.

Глава 1. Лирическая

Вспомнил вечер погожий:
Был похмельный синдром.
C кисло-минною рожей
Я сидел за компом.

Как обычно "вконтакте" –
Разным девкам писал,
К половым склонял актам,
И стихи свои слал…

Полный сладкой истомы,
Предвкушая любовь,
Кликал я на альбомы,
И смотрел вновь и вновь.

И представьте – весь синий
От двух суток без сна –
Я увидел богиню
И подумал – она!

Не силен я в портретах,
Но поверьте мне так –
Что Валькирия эта –
Была просто ништяк!

Красотой – Пенелопа,
Без вина будешь пьян…
Ну а попа, а попа –
Magnifique и tres bien…

Ночь была уж глубокой,
Я писал и писал,
И цитаты из Блока
За свои выдавал…

Месяц прыгнул за крышу
И пред тем как лечь спать,
Ей набрал и услышал:
«Хорошо - завтра в пять…»

Глава 2. Трагическая

Ну а завтра, с надеждой
Будто юный Дантес,
Я приехал чуть прежде,
Чем моя Мерседес…

Пусть чудес не бывает
И петух не несет,
Но сегодня - кто знает,
Может мне повезет…

В ожиданье я бредил,
Ощущая восторг –
И мечтал, что уедем,
Мы в Париж и в Нью-Йорк…

И в Толедо, в Верону…
Хоть куда, наконец ....
Вдруг меня кто-то тронул -
Обернулся… конец....

ЭТО БЫЛО... Нет - нищий
Мой словарный запас.
Описать чтоб бабищу -
Ее рожу и таз…

Где же ты, Пенелопа?!!
Где березовый стан?!!
Где упругая попа?!!
Что казалась tres bien?

Обнажая осколки
Полужелтых зубов,
Прохрипела тут телка:
«Что, красавчик, готов?»

Но, скрививши улыбку,
Я сказал тихо ей:
«Здесь наверно ошибка
Потому что я – гей»…

Эпилог

….по московским бульварам
Я бежал и бежал…
Уносясь от кошмара
Ревом плакал и ржал…

И отборнейшим матом
Я орал сдохнул чтоб –
Тот, который когда-то
Изобрел Photoshop!
-----
(с)

[Голиаф]

Темнота сгустилась вдруг,
И раздался громкий "Пук!"
Тот, кто сделал этот "Пук!"
Был, конечно, мне не друг.

А затем сгустился мрак,
И раздался громкий "Как!"
Тот, кто сделал этот "Как!"
Явно был какой-то враг.

А потом, то "Пук!", то "Как!"
Чредовались, так и сяк,
То вдруг: "Пук!", а то вдруг - "Как!",
Я вскочил - где тот мудак?!

Кто устроил срачь-пердеж?!!
Выходи, едрена вошь!!!
Вдруг почуял: "Чо за вах?!!"
Этот "Как!" - в моих штанах!

Снял штаны, а вот и "Пук!"
Аж глаза слезятся вдруг….
Все замыл, и простирнул,
И спокойно я заснул.
--------
(с)

[Тамара]

Насмешил на ночь глядя....

[Голиаф]

Детский сад.

Он был недалеко – мой детский сад:
Заборчик с сеткой, закуток помойки…
Сер, трехэтажен, незамысловат,
Московской блочной типовой застройки.

Вид из окна – побитая дождем
Бетонного гриба кривая шляпка,
Посаженные в вязкий глинозем
Языческие репка, дедка, бабка,

Косая внучка, жучка, кошка, мышь,
Ракета, карусель, и напоследок –
Четыре взмаха черепичных крыш
Над четырьмя квадратами беседок.

Вы помните кирпичный их уступ?
И как они делили как пилою
Весь мир детсада на подгруппы групп
Центральной разрисованной стеною?

Прогулки двор под четкий трафарет
Мы делали иным, своим ландшафтом:
Был толстый Стас конструктором ракет,
А я, конечно, смелым космонавтом.

Себя я перегрузками крутил
На карусели. Мудрым звездочетом
Из-под гриба выглядывал Кирилл –
Директор управления полетом.

Я брал оружье и боезапас,
Прощался с провожающими чинно,
В ракету заходил. И каждый раз
Смотрел туда. В песочницу. На Инну.

Она была врачом, в жасминный круг –
В свою больницу у площадки края –
Помимо пациентов и подруг,
Лишь одного Сережу допуская.

На всё существование моё,
На все моей профессии эксцессы
Я шел всегда и только для неё,
Для этой недоступной мне принцессы:

Во имя Инны, как велел обет,
За обладанье сверхмашиной (репкой)
Я бился с властелинами планет –
Безжалостными бабкою и дедкой.

Лишь для нее границам бытия
Я нес коммунистические флаги,
Лишь для нее весь путь обратно я
Лежал в анабиозном саркофаге.

Я прилетал в трехтысячном году,
В испорченной ракете, как в могиле,
На воздух полумертвого, в бреду,
Меня другие дети выносили.

Но Инна, как Мадонна с полотна,
Сходила к нам. В песочнице целебной
Лежал я недвижимо. И она
Мне лба касалась палочкой волшебной.

Я восставал, как Лазарь, из песка.
«Ты молодец», – мне говорила Инна
Через плечо, небрежно, свысока,
Поправив челку, женственно, картинно,

И злился я, на полдник уходя,
Влюбленную не замечая Иру,
Что не произойдет из-за дождя
Планируемый запуск к Альтаиру.

Да-да, в тот день ударила гроза!
Я четко помню молний искривленья!
…Мне сорок лет… Сижу, закрыв глаза,
Пытаясь тщетно удержать мгновенье.

Но мне пора, машина ждет, пора –
В тиски иных времен и расстояний!
И вместе с дверью, словно комара,
Прихлопываю рой воспоминаний.

На космодроме неподвижно ждет
И вот дождался стартового часа
Полукилометровый звездолет,
Проект всей жизни инженера Стаса.

Подъемник. Рубка. Сеть координат.
Компьютера экранная сивилла.
«Ну с Богом. Старт», – наушники звучат
Спокойным низким голосом Кирилла.

Отрыв. И серебристая стрела
Рванулась в небо, к млечному распутью,
На Альтаир в созвездии Орла
Направленная всей своею сутью.

За взлетным полем дремлет целина,
И там, под спектролитом капонира,
Ракете вслед глядит моя жена –
Молчащая, не плачущая Ира.

Пройдет десятилетий полоса,
И точкой ослепительного света
Зажжет, встряхнет и вскроет небеса
Садящаяся старая ракета.

Увидит изумленное зверьё,
Как из анабиозного отдела
Выпиливают лазером мое
Практически безжизненное тело.

С сиреной меня скорая помчит
По осевой, вдоль зданий мириада,
Вдоль площади, где памятник стоит
На бывшем месте бывшего детсада…

В больнице пылесборники сопят.
Меня положат, из носилок вынув
Как в кокон, в серебристый аппарат.
…И выйдет Инна в запахе жасминов…

Посмотрит, что-то скажет остальным,
Из детства сцену вспомнив, улыбнется
И странным жезлом, не спеша, к моим
Вискам поочередно прикоснется.

Очнусь я. Приключению конец.
А толку что, о всемогущий боже?
Она все так же скажет «молодец!»,
Вздохнет. И все равно уйдет к Сереже.

(с)

[Тала]

здоровское. по-моему, про всех нас. ну, почти про всех это точно.

[Голиаф]

Дождь весенний полирует раму,
Сплю, и прошлым грезит голова.
Вижу сон, как я обидел маму,
Не сдержав безумные слова.

А она, накинув плащ болонью,
Вышла в ночь, где ливень и гроза,
Промокнув дрожащею ладонью
Мигом повлажневшие глаза.

Я тогда раскаялся, не скрою,
Но не весь, дурак и негодяй.
Вымыл чашки, почитал с сестрою,
Стол накрыл и приготовил чай.

Я тогда свернуть посмел бы горы,
В сердце выл мой беспокойный зверь.
Спали все, а я бездумным взором
Сторожил не запертую дверь.

Всё в былом, в спине живёт сутулость,
Серебрятся пряди суеты.
Мама? Так она тогда вернулась,
Мокрая от слёз и от воды.

И теперь, друзья, я твёрдо знаю,
Побывав и стадом и вождём,
Мамы никогда не умирают,
Так и бродят где-то под дождём.
(с)
Евгений Староверов.

[ВВП]

Сильно! И прошибло сильно...

[Тала]

у меня нет слов...
как же мы, люди, можем так с мамами...

[ВВП]

Тала, все мы люди, со своими достоинствами и недостатками... И, думаю, каждый может это Сильное стихотворение на себя "примерить"... Некоторым...не понять. Был, как-то, диалог на форуме...

[Голиаф]

Немного о весне.

Весна пришла. Я рад, весну заждался,
Прощай, за сроком, Матушка-зима.
Зайчишка солнечный в окошко постучался
И полетел будить соседние дома.

Мальчонка с солнцем зеркальцем играет,
Толстяк розовощёкий, лет пяти,
От смеха детского вокруг него всё тает,
На мамин крик не хочется идти.

«Ну погоди ещё минутку, мама!
Мы спички бросим в узкий ручеёк,
А мой кораблик, между прочим, первый, самый…
Сухой я, честно! Даже не промок».

Капель звенит. А слово-то, какое!
Такое есть лишь в русском языке.
И солнце в небе – чисто золотое
И первый гром раздался вдалеке.

Вдохнула жизнь в замёрзшие деревья,
Красавица – апрельская весна,
Вон птахи певчие, на ветках чистят перья,
И почка первая набухшая видна.

Все окна в доме настежь расхлебеню,
Вдохну поглубже свежий аромат,
А тут малыш несётся к своей маме:
«Ты представляешь, мама, мой фрегат

Ну мам, ну тот, который – спичка,
В конце ручья все лодки обогнал!»
Мать кроху нежно поцелует в личико:
«Идёмте завтракать, мой славный Адмирал!»

Малец к друзьям победно повернулся,
Рукою на прощанье помахал,
Другою - к маминой ладошке потянулся,
И страшно гордый к дому пошагал.
(с)

[Голиаф]

Когда буду в краю, из которого нету возврата,
Я к Кресту подойду, и Тому, кто на нём поклонюсь.
Душу всю изолью. Без остатка, поверьте ребята.
Разговор заведу по душам или так помолюсь.

Как бы ни было там, после этой нелёгкой беседы
Попрошу у святых приоткрыть мне ворота на час,
И рванувшись к вратам, я услышу: Иди, непоседа.
Уж проведай родных, и обратно. - Петра будет сказ.

На словах передать, что откроется мне невозможно
Лишь привыкнут глаза к красоте этой всей неземной,
Вдруг увижу я мать! Подойду, обниму осторожно.
Чувства выдаст слеза. Неужели ты мама со мной!

Вспомню руку отца. На плече своём. Сразу узнаю.
Обернусь и скажу: Бать, рад видеть тебя, дорогой!
Ты прости подлеца. Я ведь это сейчас понимаю.
Скоро я ухожу. Мне пока по дороге другой.

Разыщу всех друзей. Пацаны, как мне вас не хватало!
И девчонку одну, что из школы ушла навсегда.
Так компанией всей, мы пойдём, жалко времени мало,
Нарушать тишину этих райских садов, как тогда.

Повстречаю я всех. Знаменитых и просто знакомых.
И без всяких преград, просто так, от души обниму.
Хоть кумиры и грех, не найдя аргументов весомых,
Я Есенину рад! И Высоцкому руку пожму.

Вот и всё, мне пора. Я вернусь, не пройдёт и полвека.
До свидания, мать. Батя скажет: Пойдём, провожу.
Всем желаю добра. Говорил я с одним человеком.
Он, ведь, может понять. И простить. Всё. На Суд ухожу.
(С)